На первую страницу сайта

навигация
переводы
разделы

Хроника научной жизниИздательствоКнижные серииВнесерийные изданияПериодические изданияНаши партнерыКак заказать наши книгиСтатьи, переводы, библиографияСтатьиПереводыБиблиографияPersonaliaНаши проектыСанкт-Петербургский книжный центрКнига гостейПолезные ссылки

     
 

ПРОЗРАЧНАЯ ТЕНЬ
Поэзия эпохи Мин
(XIV—XVII вв.)

 
     
 

В переводах И. С. Смирнова

 
     
 
И. С. Смирнов
 
     
 

Эпоха Мин:
время, поэзия, антологии

 
     
 

В 1368 г. после нескольких лет восстаний, смуты, борьбы различных группировок между собой и всех вместе против монголов — пала правившая почти два столетия иноземная династия Юань; на престол взошел крестьянин по происхождению, буддийский монах, бродяга и разбойник Чжу Юань-чжан, который сделался под именем Тай-цзу первым императором новой династии, нареченной Мин — Сияющая.
Государь был человеком явно незаурядным. В отличие от монгольских правителей и сражавшихся с ними прочих повстанческих вождей, пренебрегавших образованными конфуцианцами, он привлек на службу талантливых военных и гражданских администраторов, которые сумели организовать армию, восстановили основы государственного управления, в первую очередь, систему экзаменов для тех, кто хотел занять чиновничьи должности.
Тридцать лет правления Тай-цзу оказались настолько успешными, что, казалось, династии суждена долгая и счастливая судьба. Мины и в самом деле находились у власти триста лет, знали периоды расцвета и годы смуты, но достичь величия Танской династии все же не сумели, хотя подражать ей стремились изо всех сил.
Первой столицей империи стал Нанкин. Город отличало удобное местоположение в устье полноводной Янцзы, в центре богатого и плодородного края. Кроме того, сюда еще несколько столетий тому назад после падения династии Северная Сун бежали от могольских завоевателей сотни знатных и образованных семейств, теперь составивших опору трона. Да и северные кочевники, постоянно тревожившие набегами границы империи, не представляли серьезной угрозы для Южной столицы.
Наследники Тай-цзу не сумели сохранить те преимущества, которые обеспечивала государству столица на юге. Третий минский император Юн-лэ перенес столицу в Пекин, поближе к собственным владениям. Двор оказался оторванным от высококультурного юга, противостояние северных и южных кланов сделалось более резким; опасное соседство с северными границами империи рано или поздно должно было отразиться на безопасности государства.
Возникшая на гребне антимонгольского движения династия Мин, успешно справившаяся с иноземцами, вынуждена была, тем не менее, вести с кочевниками нескончаемые войны. Покуда у власти находились императоры, сведущие в военном деле, способные вести за собой войска, китайцы успешно противостояли монголам. Но с середины ХV века на троне один за другим оказываются слабые правители. Они передоверяют управление государством дворцовым евнухам, натиск кочевников усиливается, и китайская армия терпит несколько чувствительных поражений.
Засилье евнухов, озабоченных исключительно собственным процветанием, нанесло стране непоправимый вред. Налоговое бремя с каждым годом тяжелело, народ нищал. То в одной, то в другой провинции вспыхивали беспорядки. Однако силы династии еще не были окончательно подорваны. Минская империя узнала еще один почти столетний период внутреннего умиротворения. Правда, и в эти, сравнительно благополучные годы, внешние враги продолжали набеги на Китай: северные кочевники доходили до городских стен Пекина, а японские морские пираты грабили юго-восточное побережье страны, захватывали пленных в расчете на выкуп. Справиться с угрозой извне центральная власть уже не могла.
В конце XVI в. началась длившаяся почти шесть лет война с Японией, пытавшейся захватить вассальную Корею. Из этой войны Китай вышел окончательно истощенным. Падение династии сделалось лишь вопросом времени. "Могильщиком" Минов оказалось государство маньчжуров, возникшее в северной провинции Цзилинь. Именно маньчжуры основали новую династию Цин. Впрочем, сами они вряд ли одолели бы огромный Китай, но государство, ослабленное внешними войнами и мощными восстаниями внутри страны против произвола евнухов, просто не готово было к сопротивлению. Последний минский император Сы-цзун повесился в Императорском парке, когда узнал, что Пекин взят повстанческой армией под водительством Ли Цзы-чэна.

***

Триста лет правления династии Мин оставили глубокий след во многих отраслях китайской культуры. Выдающаяся драматургия, великие романы, увлекательные городские повести, знаменитый минский фарфор, живопись и каллиграфия, философия и многое другое прославили эту эпоху. Но и в самых подробных перечнях высоких достижений не встретится нам классическая поэзия. Между тем, излюбленная сначала в Китае, а потом и за его пределами схема чередования наиболее прославленных в ту или иную эпоху родов и жанров словесности — стихи (ши) при Тан, мелодии (цы) при Сун, драма при Юань, роман при Мин, — вовсе не утверждает с определенностью об упадке, к примеру, сунских стихов в сравнении с танскими, или минской драмы в сравнении с юаньской.
Минская поэзия безусловно сохранила чрезвычайно высокий уровень, свойственный предшествующим эпохам. Иначе и быть не могло: тысячелетиями непрерывно длящаяся традиция, великое множество стихотворцев, читателей и почитателей стихов, которые в умении сочинять стихи подчас мало уступали признанным поэтам, само классическое образование, включавшее поэзию в качестве одного из главных элементов — все это служило достаточно прочным фундаментом для поэзия в эпоху Мин.
Правда, теперь — в отличие от танского времени — поэзия уже не доминировала безоговорочно в системе жанров изящной словесности. Повествовательная проза и драматургия успешно соперничали с ней в популярности. Правда, и тот и другой жанр покуда не могли существовать без поэзии: стихотворные вставки — существенный элемент тогдашней повествовательной прозы, а драматургические арии и по сей день тесно связаны с традицией стихотворчества. Это ли не свидетельство высочайшего авторитета поэзии!
Другое дело, что в минскую эпоху среди тысяч стихотворцев, конечно же, не сыщется поэта, равного гениям, творившим при Тан или Сун. И лучшие поэты трехсотлетней династии не встали вровень с Ли Бо, Ду Фу, Бо Цзюй-и, Су Дун-по. Но не давшая неимоверных взлетов поэзия эта в целом взошла, быть может, на более высокую ступень, приблизившись к тому идеалу, к которому издавна стремилась поэзия в Китае. Минская поэзия — это классицизм высшей пробы: искусность формы, устойчивость тематического набора, тончайшая образность, соединенные с необыкновенной простотой, «пресностью», по любимому определению китайских критиков. И вместе с тем под внешней простотой — изощренность цитат, аллюзий, реминисценций, заставлявшая отступать даже признанных знатоков.

***

Представить такую поэзию иноязычному читателю, воспитанному в радикально иной поэтической традиции, невероятно сложно. Гениальные стихи исполнены какой-то магической силы, которая способна воздействовать «поверх барьеров», разделяющих культуры и вопреки неизбежному несовершенству перевода. Стихи даже весьма замечательные такой способностью не обладают. Зато они иной раз способны дать более точное представление о поэтической традиции в целом. И, благодаря отчетливой однородности, классической строгости, они, пожалуй, легче поддаются переводу. Впрочем, такие стихи труднее выбирать.
Собственно, не в последнюю очередь из-за трудностей выбора читателю и предлагается перевод одного из самых известных и авторитетных собраний поэзии эпохи Мин. Идея перевода оригинального китайского изборника не нова, и принадлежит она академику В. М. Алексееву, категорически утверждавшему: "Я вообще считаю, что иностранец не имеет права отбирать в антологию то, что ему нравится". Это простое соображение, справедливое для любой средневековой поэзии (ибо таковая досконально известна только прошедшему полную традиционную выучку носителю традиции), для поэзии китайской верно вдвойне. И вот почему.
Сборники занимают в старинной словесности Китая поистине уникальное место. Скажем, вся китайская поэтическая традиция имеет своим истоком именно антологию — "Ши цзин" ("Книга песен"). Жанры и их иерархия; школы, стили, направления; темы; эпохи и имена — да практически все, что включает в себя понятие "изящная словесность", утверждалось на протяжении столетий во многом авторитетом антологий.
Антологии, начиная с "Книги песен", призваны были фиксировать определенное состояние словесности, превращая отобранную совокупность в некий эталон для данного исторического периода и санкционируя преимущественное право одних текстов перед другими на вхождение в строго очерченный круг словесности. Иными словами, составители антологий в акте отбора осуществляли и акт литературной критики. Но если критик должен доказать и показать преимущество одного жанра перед другим, одного поэта перед его собратом или стихотворения перед стихотворением, то составитель достигал сходного результата самой процедурой отбора; при этом — что весьма существенно! — критик ориентирован на лучшее стихотворение (-ния), лучшего поэта (-тов), а антологист — на такой состав своего сборника, который, представляя имена и тексты далеко не всегда равноценные, отражал бы в их взаимной перекличке нечто большее, чем механическую сумму составляющих.
Важно отметить, что включение в сборник — это не просто включение в некую престижную совокупность, а постановка в единый, длящийся с незапамятных времен общелитературный ряд. Как человек обретал в Китае статус социальной личности только в родовом потоке (что напрямую связано с одной из фундаментальных идей китайского сознания — культом предков), так и литератор мог "состояться" только в соположении с предшественниками, современниками и потомками. Не случайно редчайшие поэты фигурируют в истории китайской литературы "в одиночку" — как правило, даже крупнейшие литераторы волею критиков образуют пары: Ли — Ду (Ли Бо и Ду Фу); триады: три Се (три поэта V в. из семейства Се: Се Лин-юнь, Се Хуэй-лянь и Се Тяо); бессчетные "четверо талантливых", "пятеро выдающихся", "семеро поздних" и "семеро ранних", "восемь знаменитых", "десять друзей" — буквально переполняют словесность любой эпохи.
Вообще идея продуктивности соположения была осознана в Китае очень рано. Еще великий историк Сыма Цянь (II—I вв. до н. э.) замечал, что "установив однородность среди сущего, можно его различить; установив однородность, можно познать", а разработанный им жанр жизнеописаний тоже активно эксплуатирует принцип сопоставления, сравнения, постановки в ряд, что подчеркивается и композицией самих биографий, часто парных, или организованных по принципу принадлежности персонажей к какой-нибудь профессиональной или социальной общности.
Похоже, что тяга к подобному рядополаганию — одно из важнейших свойств китайской культуры. Возможно, среди прочего она объясняется и особенностями иероглифической письменности, по самой сути своей дискретной и фрагментарной, повлиявшей, в свою очередь, на язык, в котором огромную роль играет место слова в предложении, то есть его простое практически без дополнительных языковых средств соположение с соседними. Мысль о том, что особенности письменности (равно как и грамматические структуры языка) накладывают явственный отпечаток на самый тип национального мышления не нова, однако до сих пор не получила сколько-нибудь убедительного обоснования. Между тем, исключительно важно понять заложенную в иероглифической культуре тягу к словарю как совокупности всех существующих знаков, по существу, заменяющему собой привычный алфавит. Множество иероглифов остро нуждается в словарной фиксации и — время от времени — в словарной коррекции значений.
Каждую антологию можно рассматривать как своеобразный словарь (в том смысле, в каком словарь фиксирует иероглиф как языковую наличность) и как иероглифический текст одновременно — в том смысле, что кроме собственного значения знака (отдельного стихотворения — в антологии) не менее важным оказывается место и соседство: как окружающие слова наделяют иероглиф грамматической функцией, так окружающие стихотворения позволяют — даже понуждают! — прочитать всякий отдельный текст по-иному. Кстати сказать, в китайской словесности наряду с изборниками очень рано появились и получили широкое распространение разнообразные циклы — стихов, коротких рассказов, — в которых отдельный вполне независимый текст в соседстве с другими обретал как бы некое новое качество за счет возникающей переклички смыслов, появления новых — порой неожиданных обертонов. В свою очередь, и весь цикл оказывался не просто суммой составляющих его элементов, а неким отчетливо новым художес