ROMEO IS BLEEDING

Жил-был дворник Елдоев,
Не Цацкин,
Не Брежнев,
Не Гоев,
А простой наш русский Елдоев,
Что, понятно,
Фамилии внятно
Соответствовал ей
Аккуратно.

Михаил Бабкин

Дворник Бакшиш Иванович Елдоев вел свой род от основания Петербурга. Не исключено, что Елдоевы — все как на подбор рослые и годами долгие — жили на Руси и раньше. Однако же прихотливая история никак этого в своих анналах не отметила, и генеалогическое древо, подержанная черно-белая ксерокопия которого украшала собой стену дворницкой как раз напротив входной двери, произрастало прямо из свидетеля закладки первого в Петербурге общественного сортира Симеона Елдоя, мерно махавшего метлой или, смотря по погоде, лопатой перед дворцом исторически прогремевшего гораздо больше Елдоевых князя Меншикова.

Из поколения в поколение славный род плодотворно и самоотверженно трудился на ниве поддержания чистоты и порядка, и дед Бакшиша Ивановича Пафнутий Герасимович Елдоев в начале двадцатого века был известен по всей Моховой улице как ростом и силой, так и невероятным блеском дворницкой бляхи. Угрюмый, обстоятельный и даже педантичный, Пафнутий Герасимович снискал славу верностью принципам и обостренным чувством справедливости, а также крайней нелюбовью к котам всех мастей и пород. Только не надо думать, будто Пафнутий Герасимович совершал над котами всякие надругательства — ничуть не бывало: он их даже не гонял. Справедливо относя котов и кошек, а равно и многочисленные проявления их жизненной активности к непорядку, Пафнутий Герасимович вразумлял недалеких животных как мог и умел и, изловив очередного нарушителя границ вверенной его дворницкому попечению территории, бывал с животным суров, но справедлив: брал за шкирку и не считаясь со временем, вдумчиво и неторопливо объяснял, в чем конкретно состояла промашка четвероногого, на пальцах и на многочисленных примерах наглядно показывая потрясенно свисавшему вниз коту, что хорошо и что — наоборот плохо; пытливо заглядывал в котовьи вытаращенные глаза. После чего выносил животину за пределы территории, ставил на землю и, развернув хвостом к себе, а к окружающим просторам мордой, отпускал с миром. Коты конечно же уходили просветленные и больше не возвращались.

Так было. Но время неумолимо, и хотя отцу Бакшиша Ивановича — Ивану Пафнутьевичу Елдоеву еще вполне удавалось воздействовать на котов русским словом, разлагающее воздействие вылуплявшегося социализма и крепнущее на глазах ожидание светлого будущего постепенно смели не только ворота, закрывавшие свободный доступ во дворы, номерные бляхи и хорошие метлы, но и последнее соображение из голов представителей семейства кошачьих. Не говоря уж о том, что по городу там и сям стали безнадзорно шляться ничейные собаки, да и хозяйские псины совершенно прекратили стесняться присесть там, где им приспичило. "В раньшие-то времена воспитывали по-другому", — огорченно бормотал Иван Пафнутьевич. Приспосабливаясь к новым историческим условиям, дворник стал лупить котов метлой, что помогало крайне слабо, ибо воцарившиеся повсеместно сквозняки незакрывающихся проходных дворов, а также необычайная верткость и крайняя несознательность хвостатых сделали эту борьбу практически бессмысленной. Не помогли даже привлеченные сгоряча пионеры, которые сперва радостно взялись за дело и принялись гонять котов с похвальным усердием и скоростью и даже собирались пометить их всех белой краской — написать на котах порядковые номера, для чего специально отпросились с уроков. Но потом юные ленинцы как-то быстро ушли домой пить чай, оставив во дворе многочисленные следы своей кипучей деятельности, которые Ивану Пафнутьевичу пришлось ликвидировать до самой темноты. С тех пор дворник взял обычай замахиваться метлой не только на кошек, но и на детишек в красных галстуках, справедливо прозревая в них потенциальный беспорядок. Чем огорчал домком. Однако же домком ничего не мог поделать с потомственным пролетарием, отец которого был в свое время отмечен переходящей красной метлой. Наблюдая крушение вековых устоев, Иван Пафнутьевич махнул на котов рукой и стал от стресса и безысходности выпивать гораздо чаще.

Жизнь не бывает легкой, и выросшему при набиравшем ровные обороты строительстве общества всеобщего благоденствия Бакшишу Ивановичу Елдоеву, потомственно стоявшему на страже чистоты и порядка в восемнадцатом доме по Моховой улице, это тоже было известно не понаслышке. Унаследовавший все лучшие фамильные качества Елдоевых, Бакшиш Иванович знал свой долг, и ежедневный распорядок жизни дворника был посвящен скрупулезному исполнению этого самого долга. Хотя, конечно, мешали всякие внешние обстоятельства, которых с каждым годом становилось все больше. Сознательность удивительно легко выветривалась из голов (а может, сердец, или где там положено быть сознательности?) граждан и гражданок, легко и просто ставших единообразными товарищами. Да и коты стали жирнее, и поголовье их несказанно увеличилось. Котов теперь звали не иначе как «кис-кис» и подкармливали всяческой дрянью. Окончательно потеряв представления о вечных ценностях, кискисы и их кошки шлялись где попало, ничем не стесняя себя ни в поведении, ни в выражениях своей самости, а в промежутках умудрялись раскованно и плодотворно размножаться. "Н-н-ну!.." — в сердцах восклицал дворник Елдоев, хмуро топоча сапогами по пропахшей кискисами бывшей парадной лестнице и поминутно натыкаясь на подсыхающие кучки. Лишь осколки некогда прекрасного витража на площадке второго этажа слегка согревали его страдающее сердце.

Иногда Бакшиш Иванович просыпался среди ночи в холодном поту: ему снилось, что в родовую дворницкую входит размеренной походкой легендарный дед, садится на табурет и, тряся седой окладистой бородой, вопрошает его укоризненно: "Как же это ты, Бакшишка, так?.." — а Бакшиш Иванович лишь мнется, слова застревают в горле, не знает, как ответить на этот справедливый, берущий за душу вопрос: как же это он так? отчего позволил? почему?.. И дед тоже молчит, только смотрит печально-печально, а после встает, будто молодой, — легко, — поворачивается и уходит прочь, ничего не сказав на прощание. Лишь почти неслышно хлопает хорошо пригнанная дверь на заботливо смазанных петлях. Неизбывное чувство вины — за бесчинствующих котов, за порожденную ими удушливую вонь в подъезде, за кривые, рассыпающиеся после полутора десятков молодецких взмахов метлы, за какого-то прохожего, третьего дня фигурно писавшего на стену у почтовых ящиков и пославшего набежавшего дворника далеко и надолго — постоянно терзало Бакшиша Ивановича, отравляло его организм. Дворник Елдоев непоправимо худел и только наследственное могучее здоровье, постоянные упражнения на свежем городском воздухе да "Столичная" не позволяли разным недугам окончательно овладеть им.

Последние проблески надежды на позитивные изменения окончательно угасли в душе дворника с возвращением на историческую родину забытого слова "господин" и появлением платных туалетов. Поначалу, видя, как те, кто раньше звал друг друга запросто "эй, мужчина!" или там "женщина", в крайнем случае — "дама", перешли на "господ", Бакшиш Иванович почти целую неделю не ходил в магазин за водкой. Оказалось — напрасно радовался. Народившиеся господа взяли привычку не только писать, но еще и какать в подъездах, а то и вовсе посреди улицы, кискисы ходили с отвратительно независимыми мордами, метлы исчезли вовсе, а от входа в дворницкую среди бела дня кто-то нагло, даже вызывающе попер последний алюминиевый совок, оставленный там буквально на пару минут. Заработная плата сделалась настолько символической, что Бакшиш Иванович загрустил пуще прежнего и вовсе потерял сон, потому как дед взял привычку являться чуть не каждую ночь и однажды даже протянул невинного внука поперек спины наследственной метлой с буковым, полированным древком.

Это было не только обидно, но и несправедливо. Дворник Елдоев бился в тисках суровой действительности: еженощно вразумляемый непреклонным дедом, он хотел было как следует отходить остатками предпоследней дежурной метлы очередного господина, украшавшего стену у почтовых ящиков затейливыми извивами струи, как вдруг тот обернулся и, не прекращая своего увлекательного занятия, спросил невинным голосом: "А сколько время, молодой человек?" Бакшиш Иванович настолько опешил, что отставил метлу, извлек из-под передника наследственные часы с боем, щелкнул крышкой, вызвал к жизни перезвон, и, напрягая дальнозоркие глаза, сообщил севшим от удивления голосом: "Двадцать минут третьего". На что господинчик кивнул, вжикнул молнией и был таков. Он не бежал прочь, не думал даже спасаться от справедливого возмездия, нет — он вышел из подъезда спокойно, неторопливо, с чувством выполненного долга; хлопнул дверью. Бакшиш Иванович еще некоторое время, держа на ладони часы, стоял в отупении напротив почтовых ящиков и смотрел на темную растекающуюся лужу. "Нассут тут!" — презрительно простучала каблучками мимо девица с четвертого этажа. Дворник поворотился было к ней, дабы пояснить, что нассал совсем даже не он, и за кого она его принимает, ведь он при исполнении, да и не при исполнении такого отродясь себе не позволял, а напротив — он как раз хотел вопрепятствовать, как и велит тому долг дворницкий, однако... Девицы уж и след простыл, и Бакшиш Иванович, не успев оправдаться, опять остался наедине с вопиющим безобразием, объятый глубоким стыдом. Будто и правда сам написал.

Молодой человек... Увы, дворник Елдоев был уже далеко не молод. Годы неумолимо струились между пальцев в каждодневном размеренном труде, а теперь — и борьбе за каждый сантиметр чистого пространства и за каждый прутик метлы; жизнь неумолимо клонилась к закату, и хотя Бакшиш Иванович уже посадил три березки на свободном от асфальта пятачке двора-колодца восемнадцатого дома и на совесть обустроил полуподвальную дворницкую, сына пока родить ему не довелось. Не то чтобы это обстоятельство сильно мучило дворника, однако же после того, как с ним так сурово обошелся дед, да вот еще и молодым человеком походя назвали, дворник Елдоев задумался над проблемой всерьез. Трудно сказать почему. Часто под влиянием совершенно невинных событий в голову приходят самые удивительные вещи, казалось бы, никак с событиями не связанные. И еще чаще бывает, что в результате получается черт знает что. А иногда выходит и как лучше.

Экзистенциальная тоска овладела помыслами дворника. Династия Елдоевых грозила прерваться. Надо было что-то делать. От этой мысли жизнь вновь начала наполняться смыслом.

Однажды погожим вечером золотой питерской осени, когда подросшие березки во дворе уже начали расставаться с желтыми листьями, а на выходящем на улицу балконе третьего этажа налилась спелыми ягодами росшая в старой рассохшейся кадке рябинка, дворник Елдоев зашел в угловой магазин, что на Пестеля, и там, в винном отделе приготовился было взять как обычно поллитровку "Столичной", но отчего-то привычной водки не обнаружил. Вместо нее по приемлемой цене наличествовал только напиток с поэтическим названием "Охта", и опытный Бакшиш Иванович, предчувствуя нелегкую перестройку организма, хмуро приобрел одну бутылку: на ней не было бумажной этикетки, но все, что положено, включая указание на градусность, присутствовало — нанесенное прямо на стекло какой-то специальной краской. Дворник поковырял краску ногтем — держалось хорошо, на совесть — встряхнул емкость, убедился в том, что пузырьки закрутились правильным вихрем, кивнул сам себе и убрал "Охту" в карман. Что ж, "Охта" так "Охта". Все меняется, была "Столичная" — стала "Охта", таков непреложный закон поступательного развития материи; однако же рано или поздно все возвращается, вернется и "Столичная". В этом Бакшиш Иванович был совершенно уверен. Хотя при виде «Охты» охватило его неясное сомнение, даже некоторое предчувствие, но Бакшиш Иванович легко изгнал его прочь и безразлично прошел мимо отделов, предлагающих разные закуски, — ибо не было пока изобретено на этом свете ничего лучшего, как фирменные елдоевские маринованные огурчики, и ни разу Бакшишу Ивановичу еще не довелось едать лучшей квашеной капусты, нежели та, которую он самолично приготавливал по отцовскому рецепту. Не говоря уже об особенных соленых груздях. Да что там, разве может магазинное сравниться со своим, с домашним!.. Ну что я вам объясняю, вы-то знаете, не так ли?

Этим вечером водка была потребна дворнику Елдоеву для завершения раздумий и принятия судьбоносного решения о продолжении рода. Бакшиш Иванович давно заметил, что в темное время суток, или на закате, когда день плавно переходит в ночь, после двухсот граммов под хорошую закуску в голове его появляются удивительные мысли, впоследствии оказывающиеся верными.

Как человек неженатый, дворник уже некоторое время приглядывался к возможным претенденткам, однако наблюдения выходили все какие-то нерадостные. Бакшишу Ивановичу было ведомо, что лепота лица и прелесть фигуры — вовсе не главное в женщине, хотя и то, и другое крайне желательно. Это знание далось ему не так легко, как могут подумать некоторые, поспешные на выводы люди; потомственный дворник первую половину своей трудовой жизни пребывал в распространенном заблуждении, что женщина — есть станок любви, и много в том преуспел, однако же позднее пытливый ум и острая природная наблюдательность взяли свое, и Бакшиш Иванович задумался о сущностном, сокровенном, а придя к осознанию простого правила "не делай другим того, чего не желаешь для себя", к сорока годам ограничил общение с женщинами исключительно вербальным уровнем. Иными словами, дворник с женщинами разговаривал, но руками их старался без причины не трогать. А причина потрогать могла образоваться только в том случае, если Бакшиш Иванович чувствовал в собеседнице нечто большее, нежели поверхностные жизненные устремления к деньгам, благоустроенной дворницкой и пустому времяпровождению, хотя бы и скрашенному не лишенными взаимных удовольствий занятиями.

Такие пока отчего-то не попадались. А попадались в гулкой пустоте однообразные — не те. Да взять хотя бы Любку, молодую дворничиху из двадцать четвертого дома: всем хороша Любка, и высокая, и статная, и все, как говорится, при ней, волосы густые, красивые волосы, как вороново крыло, глазищи огромные, синие-синие... Но дурная — сил нет. Не то, чтобы глупая, нет, по-своему Любка очень даже умная, цепкая, хваткая такая... бабища. Вот именно — бабища. Все нехитрые ее жизненные устремления открылись Бакшишу Ивановичу после первого получаса разговора, который он завел, подкараулив проходившую мимо Любку и степенно, с достоинством выйдя вовремя из подъезда вверенного его заботам дома. Среди дворницкого персонала Моховой улицы степенный и обстоятельный холостяк Елдоев числился в женихах завидных, однако же пустых заигрываний не поощрял, и удостоиться его внимания было честью. Опять же: пил в меру и ни разу еще в нетрезвом виде на улице замечен не был. Так что Любка, заинтересованно стреляя глазищами и улыбаясь не без приятности, легко и непринужденно вступила в предложенную беседу, в процессе которой вознамерилась более основательно вызнать всякие подробности о материальном положении Бакшиша Ивановича. Ничего, что старенький, думала с высоты своих двадцати шести лет Любка, кокетливо, к месту хихикая и фигурно двигая бедрами. Зато у него две комнаты на втором этаже, да и дворницкая — говорят, закачаешься. Хоромы. Как бы это он меня туда пригласил, например?..

Нет, это конечно не Тамарка с Чайковского, которая попросту, без затей спросила Елдоева: "А проведите девушку в дворницкую, очень пить хочется", однако тоже вроде нее, грустно думал Бакшиш Иванович, глядя в бесстыжие Любкины глаза и с каждым мгновением чувствуя, как разочарование овладевает его пожившим организмом. К тому же, как выяснилось в ходе собеседования, Любка была сама не своя от сливочных йогуртов «Эрманн», а такие запросы были дворнику Елдоеву совершенно не по карману. Любка, видимо, считала иначе.

Тоскуя в душе, Бакшиш Иванович, тактично свернул беседу, стараясь никак не выдать охватившего его разрушительного смятения; сослался на служебную надобность и распрощался с Любкой; скрылся в дворницкой и провел там весь вечер в механическом перебирании прутиков последней метлы и в тягостных думах. Честно сказать, он давно присматривался к Любке. Любка была его последней надеждой.

И вот теперь, после всех этих чудовищных по глубине драматизма событий дворник Елдоев стоял перед нелегким выбором. Или продолжить поиски, казавшиеся ему ныне совершенно бесперспективными, ибо мать Природа перестала, похоже, выпускать в свет не-материальных женщин, а если где и случалась такая, так это, верно, было дело нелепого, слепого случая, исключение из правил, правила подтверждающее, но отнюдь не делающее жизнь Бакшиша Ивановича легче. Или — перестать вовсе думать о продолжении славного рода, отдавшись на волю прихотливого, но совершенно непостижимого потока судьбы, который куда-нибудь когда-нибудь да вынесет.

В розмыслах о сущем дворник Елдоев неторопливо налил в граненый стакан ровно сто граммов водки "Охта", обхватил емкость широкой лопатообразной, привыкшей к древку метлы ладонью и раздумчиво поднес ко рту, глядя на угасающий в узком полуподвальном окошке свет приятного летнего дня.

"Где ты, моя ненаглядная, где..." — тихо проскрежетал Бакшиш Иванович. Слуха у него не было, о чем дворник хорошо знал и потому никогда не позволял себе исполнять что-либо при посторонних; а вот в одиночестве частенько баловался всякими городскими романсами, тянул немузыкально, но с чувством и про то, как замерзал ямщик, и про славное море священный Байкал, и даже про "ты не вейся, черный ворон"; но более других Елдоев предпочитал песню о есауле, который догадлив был. Бывало, подопрет щеку рукой и выводит, выводит часами: "Ой, пропадет, он говорил мне, тво-о-оя буйна голова".

Первая пошла удачно. Не подвела, кажется, незнакомая «Охта». Хотя — завтра поглядим. Как два раза в одну реку не войти, так и двух одинаковых водок не бывает. Даже если этикетка точь-в-точь. Многие наивно думают, что водки — они все на одно лицо, на один вкус и вообще гораздо лучше пиво, но дворник Елдоев знал, что это не так. То есть против пива Бакшиш Иванович ничего не имел, пиво ему не препятствовало, пива дворник просто не пил. Что такое пиво? Так — баловство одно. К тому же Елдоев был твердо убежден, что важной составляющей отечественного пива является моча. Нет, не подумайте чего, не просто абстрактная моча, а совершенно конкретная, технологически необходимая, рецептурно оправданная. Дворник полагал, что на пивоваренных заводах до сих пор не перевелись первые отделы, но теперь они просто сменили свои функции, сохранив однако же былую ключевую важность и судьбоносность. Сотрудники первых отделов — специально отобранные по ряду физических параметров и урологических показателей мужчины — в течение всего процесса варения пива готовятся к завершающему акту, к тому самому таинству, которое делает отечественное пиво именно тем, чем оно является, и позволяет занять именно ту нишу на рынке, которую оно занимает. А именно: особым образом, по-научному, копят мочу, чтобы потом разом пописать в чан, добавив напитку необходимую изюминку, цвет и запах. После чего пиво обоснованно считается готовым и его разливают в бутылки. Бакшиш Иванович живо представлял себе, как открывается дверь с надписью "Первый отдел" и оттуда по отдельному мостику к чану гуськом двигаются рослые, сосредоточенные мужчины в белых халатах и с переполненными мочевыми пузырями, чтобы, собравшись в кружок над горловиной чана, по-военному точно и слаженно совершить маленькое технологическое чудо.

А вот водка... В водку не писают, но и с ней не все так просто. В водке тоже чрезвычайно важен человеческий фактор. Кто знает, что на заводе было, когда иную партию разливали: быть может, у главного — ну того, кто рецептурой заведует, — голова болела или дома что случилось неприятное, или просто не в духе оказался человек, так и вышло, что водка того дня производства сивушная или с дурацким привкусом.

Нет, в отношении кажущейся хорошести "Охты" дворник Елдоев совершенно не обольщался и готов был к сюрпризам. Ибо в любом напитке важен не только вкус, но и послевкусие. Что, как правило, выясняется утром.

Бакшиш Иванович захрустел огурчиком, ощущая разливающееся по организму приятное, умиротворяющее тепло. Пожалуй, эта "Охта" даже помягче "Столичной" будет, ага. Да что теперь "Столичная"! Раз исчезла, хоть на неделю пропала — все, жди перемен. Будет разве что этикетка прежняя, а внутри... Как все непостоянно в мире! Дворник Елдоев крякнул и налил еще сто граммов.

Так, теперь пойдет груздик, вот этот замечательный груздик. Бакшиш Иванович заелозил вилкой в тарелке, в погоне за приглянувшимся ему склизким грибком расталкивая лук. Ага, попался! Ну — с Богом.

И только ветеран метлы почувствовал себя в состоянии наконец-то поразмыслить о перспективах продолжения славного рода, как в дверь постучали.

Дворник Елдоев проглотил гриб и отер рот рукой.

Кого это еще принесло? Да к нему столько лет уж никто не стучался! Вот странно. Может быть, новые метлы? Так поздновато для метел.

— Войдите! — провозгласил Бакшиш Иванович, отставляя стакан. — Не заперто.

Дверь неслышно отворилась и на пороге полутемной дворницкой — свет Елдоев не зажигал до тех пор, пока на улице не устанавливалась ночь — появился неясный силуэт: невысокая женщина, блондинка со струящимися по плечам волосами, в длинной, до пола цветастой юбке и широкой, скрывающей фигуру светлой рубахе. Пораженный дворник забыл встать, как того требовали приличия, а женщина двинулась к нему неспешным, плавным шагом; лишь каблучки тихо постукивали по старым доскам пола. В метре от Елдоева она остановилась, и тут дворник сумел разглядеть ее лицо — бледная кожа в мелких, удивительно располагающих веснушках, большие карие глаза, слегка прищуренные в усмешке, тонкие, слегка обветренные, не знающие помады губы.

Женщина — девушка лет двадцати пяти, — да, девушка! — заглянула в глаза Бакшишу Ивановичу и открыто, безо всякой задней мысли улыбнулась.

— Здравствуй, — сказала она.

Дворник Елдоев, спохватившись, вскочил, грохнул стулом, пошарил по голове в поисках кепки на предмет снять — но кепка висела на вешалке у двери; медленно опустил руку:

— Добрый... это... вечер.

Девушка снова улыбнулась, коротко взглянула по сторонам.

— Можно присесть?

— Отчего же... — засуетился растерянный Бакшиш Иванович, потянул из-под стола вековую дубовую табуретку, стоявшую там про запас, смахнул рукавом невидимую пыль. — Вот... пожалуйста.

Девушка, не переставая улыбаться, легко опустилась на отполированное не одним поколением Елдоевых сидение.

— Ты — Бакшиш Ивановчич? — лукаво спросила она, уставив в Елодоева острый пальчик с погрызенным ногтем.

— Я... это... Бакшиш. — Не очень-то общительный дворник растерял от неожиданности, от немыслимости такого визита последние остатки красноречия и стал изъясняться как водопроводчик Коля Коля, который не вязал лыка с раннего утра и буквально до самого вечера, последовательно и по всем правилам разрушая печень и прочий организм; любимое слово Коли Коли было именно "это". Коля Коля пользовался им совершенно свободно, до невиданных пределов расширив семантическое поле. С помощью слова «это» Коля Коля мог сказать практически что угодно, и почти все его, как правило, понимали, хотя глаза водопроводчика, и так косые от природы, глядели, казалось, уж совсем в пятое или даже в шестое измерение. Что характерно: при этом Коля Коля ориентировался в пространстве совершенно безошибочно, свои разводные ключи знал вслепую, был крайней доброты парень и в руках его все спорилось. Хотя пахнул конечно трудно. Ну да кто без недостатков!

— Очень приятно, — девушка погрузила пальчик в рот и куснула ноготь мелкими, блеснувшими в вечернем сумраке зубками. — Давно я хотела к тебе, сюда... — Она живо обернулась, окинула быстрым взглядом обстоятельную дворницкую, уже начавшую терять очертания в предвкушении ночи. — А у тебя ничего. Мило. Уютно. — И она, сложив руки на коленках, уставилась на дворника.

Вот черт, думал судорожно Елдоев, чувствуя, как против воли неудержимо краснеет под этим взглядом — вроде бы совершенно не бесстыжим, откровенным, оценивающим, а наоборот —исполненным необъяснимой приязни, открытым и теплым. Да чтобы он, далеко не молодой мужик с бородой, вот так краснел — когда это было! Кто упомнит? Разве от стыдобушки лютой, что охватила юного Башкишку, перед отцом стоявшего: батя смотрел молча, укоряюще, ничего не говорил, да и так понятно — хоть в том кошельке, что нашел шестилетний пацан возле мусорных бачков, в темном закутке, куда никогда не достигали лучи солнца, и было-то всего сорок семь копеек, а все равно — нельзя брать чужое, и коли сподобил тебя Создатель набрести на оброненную вещь, а уж тем паче на потерянные деньги, то надо нести их взрослым, чтобы взрослые, в надежное место положив пропажу, покликали того, кто потерял, а то и объявления на водосточных трубах развесили о находке. А не в булочную бежать за ром-бабой. Бакшишка все это знал, да уж больно ром-баба была такая... такая вкусная, просто на языке таяла, соком, можно сказать, исходила в витрине, так и звала: купи меня и съешь. Ну он и купил. Взял из найденного кошелька двенадцать копеек и купил. И съел. Бес попутал, одно слово.

— А вы... — пробуя на гибкость пересохший язык, выговорил дворник Елдоев, — вы ко мне по делу али как?

— Я-то? — вновь улыбнулась девушка; ее улыбка, простая и безыскусная, нравилась Бакшишу Ивановичу все больше, можно сказать, прямо на глазах в душу западала эта улыбка. — Да по какому ж я делу? Просто так я. Вижу вот — сидишь ты один, ну и думаю: дай, зайду к хорошему человеку. — Девушка махнула ладошкой, словно сомнения отогнала. — Ведь ты хороший? Хороший? — В ее вопросе звучал искренний интерес: хороший он, Елдоев, или нет?

— Я?.. — Дворник еще больше растерялся, полуобернулся к столу, ухватил зачем-то стакан. Вот вопрос... Вот уж над чем Бакшиш Иванович никогда не задумывался. Хороший или нет? А относительно чего? С чей, простите, точки зрения? Да что такое, если задуматься, хороший? Да спросить хотя бы у кискисов. Вопрос уму не поддавался и Елдоев стал неуклюже выруливать в сторону. — А вот... может, грибочков там? Или... это... огурчиков? Домашние...

— Огурчиков? — Девушка легко, с едва слышным скрипом подвинулась вместе с табуреткой к столу, заглянула в тарелку. — Ой, какие! Пупырчатые, крепенькие. — Протянула руку, ухватила один, сунула в рот, азартно захрустела. — А вкусны-ы-ые! У! — Глаза ее озорно заблестели. — Можно я еще один съем?

— Да хоть все! — решился улыбнуться в ответ Бакшиш Иванович. Внезапно он ощутил, как смятение и нерешительность, возникшие при появлении нежданной гости, куда-то отступают, исчезают без остатка. — Хоть все съешьте... — Девушка вскинула на него глаза, во взгляде ее явно читалось недоумение, граничащее с обидой, и дворник Елдоев безошибочно понял, в чем тут дело. — Съешь... — Поправился он и усмехнулся в бороду.

— Вот, — она довольно кивнула и овладела другим огурчиком, побольше. — А водки нальешь? Что тут у тебя, "Охта"?

И так это прозвучало просто и естественно, что Бакшиш Иванович, ни на секунду не усомнившись, вскочил, распахнул створку стенного шкафчика и наощупь — ему и смотреть было не надо, ибо всюду все стояло в немудреном хозяйстве дворника на своих, давно, еще отцом определенных местах — выхватил оттуда еще один граненый стакан, дунул в него для порядка, хотя стакан стоял донцем вверх и пыль попасть в него не грозила, без стука поставил на стол, поднял бутылку, прищурил глаз, прицеливаясь, и налил ровно пятьдесят грамм. Взглянул на девушку: все ли правильно? и она утвердительно, даже ласково прикрыла веки, а потом налил себе ровно сто, ибо всегда за один раз пил не больше и не меньше. И ни единой лишней мысли или предвкушающего ожидания, какие обычно появлялись раньше, когда дворнику случалось выпивать с женщинами, не мелькнуло в его голове, а было лишь хорошее чувство дружества и ощущение давно, с тех пор, как умерли родители, ушедшего домашнего тепла. Когда ты не один. Дворник Елдоев собирался выпить потому, что ему вдруг стало хорошо. Так бывает. А у кого не бывает — тот сам виноват.

— Ну, — девушка взяла стакан аккуратно, тремя пальчиками, но дворник понял, что это вовсе не оттого, что она боится испачкаться; просто она такая. — За что выпьем? — Лицо ее стало серьезным.

Дворник Елдоев тоже проникся важностью момента и ухватил свой стакан.

— Давай выпьем за тебя... — предложил он, внезапно вспомнив бурную молодость, и, дивясь себе, продолжал. — За тебя, чтобы ты всегда была такая... Такая... — Бакшиш Иванович внезапно затруднился с определением, какая же именно: он еще и сам не знал; а может, просто не мог членораздельно сформулировать охватившие его непривычные чувства. — Ну... такая.

— Спасибо... — Гостья внезапно опустила голову; глаза скрылись за челкой: будто смутилась; но тут же отбросила набежавшие волосы и решительно потянулась чокнуться; стаканы сошлись боками, бодро звякнули.

"Охта" пилась легко, бестолковый разговор ни о чем тёк привольно, перескакивая с одного на другое, стаканы звякали. Необыкновенная ночь.

— Вот, вот этот груздик... —совсем отошедший от душевного смущения руководил Бакшиш Елдоевич вилкой, которая перешла к девушке; другую вилку надо было еще доставать, а закуска, как известно, суеты не терпит. — Оп! Молодцом. Ну как, ну как? Вкусно?

— Божественно... — жмурилась от удовольствия гостья, а за окошком становилось все темнее и темнее. В какой-то момент быстротекучего времени веснушчатое лицо разрумянившейся от водки девушки оказалось совсем рядом, Бакшиш Иванович взглянул ей прямо в глаза — и обмер, не в силах ни сказать что-нибудь, ни сделать; лишь пронеслось где-то далеко-далеко: так вот что такое глаза-омуты, вот как в них тонут...

...Когда дворник Елдоев поднял со стола тяжелую голову, было очень темно, и предметы — да и то самые ближние — лишь угадывались по привычным очертаниям.

Ух... Так подумал дворник, протирая непослушной рукой очи. Ух.

Ой.

Прямо перед ним светились мерцающим инфернальным огнем два зелено-желтых кругляшка — протянув руку, Бакшиш Иванович наткнулся на мягкое, теплое, шерстистое, мурлычущее.

Дворник руку отдернул.

Прямо перед ним, на столе, между пустым стаканом и бутылкой «Охты», на донышке которой еле-еле угадывалось граммов пятьдесят огненной воды, сидела здоровенная кошка. Сидела и не выказывала никаких поползновений убежать. Сидела и покойно мурлыкала. И смотрела на Бакшиша Ивановича.

Тьфу, пропасть! А где же?..

Дворник Елдоев вскочил с грохотом, сделал три неровных шага к стене у входа и щелкнул выключателем; вспыхнула неяркая лампочка под потолком.

Никого, кроме него, кошки, бутылки и одного — одного! — граненого стакана в дворницкой не было. Тарелки с огурцами и прочей закуской мы, понятное дело, в расчет не берем. Что нам тарелки.

Не может быть! Именно эти три слова промелькнули молнией в голове дворника Елдоева, и сердце тут же сковало холодом предательской утраты, и он, торопясь и не чинясь с вещами, принялся обследовать свое дворницкое хозяйство. Все оказалось на месте, ничто не пропало, и даже дверь была надежно заперта на замок и щеколду.

Изнутри.

Отерев внезапный пот со лба, дворник тяжело опустился на стул, против спокойно, будто дома сидевшей и следившей внимательно за его манипуляциями кошки.

Во рту было погано, в голове мутилось.

Бакшиш Иванович обозрел разоренную лихорадочным пьяным осмотром дворницкую, равнодушно скользнул взглядом по разбросанным инструментами своего нелегкого труда, так обычно лелеемым, потом перевел взор на кошку.

— Ты-то как здесь оказалась? — спросил он у кошки равнодушно. — Что, гадить больше негде? — Сокрушенно покачал тяжелой от "Охты" головой. — Раньше-то... — Махнул рукой, поднялся, ухватил животное за шкирку (кошка издала легкий мяв, но потом покорно повисла, не делала попыток вырваться), отпер дверь и выкинул в темноту ночи. И снова задвинул щеколду.

— Ну надо же... — Бакшишу Ивановичу сделалось грустно, невыносимо грустно, так грустно, как было только однажды: в первый день в детском саду; тогда хотелось все время плакать — кругом были чужие люди, чужие сопливые и крикливые дети, пресная комковатая каша, неприятный на вид и вкус компот, и он, Бакшишка, один, совсем один; а потом настал тихий час, во время которого будущий дворник позорно описался во сне. Через неделю мама забрала мальчика из детского сада. — Ну надо же... Какая девушка... — Дворник хмуро, с ненавистью даже посмотрел на почти опорожненную бутылку "Охты", невинно стоявшую посреди стола. — Знал же ведь, что от нового не жди добра. Все ты, заррраза! — Елдоев с чувством смахнул "Охту" на пол; бутылка звякнула об пол; не разбилась. — А я ведь даже не спросил, как ее зовут...

На улице стояла глубокая ночь последнего лета дворника Елдоева. Лишь где-то недалеко орал песню про "а я девочка с плеером, с веером" основательно подгулявший прохожий. Но от этого не становилось легче.

***

Здесь повествование о дворнике Елдоеве завершается, ибо это был самый интересный эпизод из его жизни.

"Кончили. Manggalam..."

Rusted brandy in a diamond glass
everything is made from dreams
time is made from honey slow and sweet
only the fools know what it means
temptation, temptation
i just can’t resist

Tom Waits

СПб
12.05.2002